Штабная сука - Страница 73

А однажды, возвращаясь под конвоем с рытья траншей под кабеля связи, он придумал мелодию. Разные симпатичные мотивчики часто приходили ему в голову, и он даже не пытался запомнить их: все это было не то, все это была попса, эрзац Музыки. Но сейчас это было ОНО. Был чудесный летний день, яркий, веселый и теплый, и листья трепетали в солнечных лучах, и жизнерадостно чирикали птицы, и никто не удосужился сегодня набить ему морду, и он неторопливо брел на шаг впереди выводного, и дух его был в эту минуту чист и светел, а в голове, набирая силу от аккорда к аккорду, звучал торжественный гимн. В этом гимне перемешалось все: боль, страх, безумие, любовь к Богу, стыд за себя, тяга к жизни… Эта музыка захлестнула его целиком, обжигая душу, и когда она достигла ликующего форте, он остановился как вкопанный и слезы брызнули из его глаз.

Почувствовав толчок автоматным стволом в спику, он побрел дальше, дав себе торжественную клятву запомнить эту музыку до лучших времен, когда он сможет ее записать.

Шахов забыл ее на следующий день, а еще через два дня его возвратили в часть…

Часть 2. РОТА

Глава 1

Вопреки опасениям духов, осень, в конце концов, пришла и в Н-ский танковый полк. Пришла и заполонила узкую извилистую долину меж плешивых сопок своими скучными серенькими днями, вставленными в линялые желтые рамочки. В воздухе пахло сожженной соляркой учений и итоговых проверок, собачьими шашлыками, изжаренными в ночь Приказа, и едким одеколоном «Консул» из дем-бельских дипломатов.

Стало заметно холоднее. На губе арестанты теперь укладывались спать, как свиноматка с поросятами, — один в центре, а остальные головами к нему и тесно-тесно, Иначе не согреешься, и духов гоняли на разгрузку угля гораздо чаще, чем раньше.

Шахов тоже заметил осень. Она переоделась из хэбэ в пэша и паковала дембельские чемоданы, и лопата уже гораздо туже входила в землю, и небо стало выше, прозрачней и звонче.

Осень меняла, старила полк, и Шахов старился вслед за ним. Он стал каким-то дерганым и нервным и от окриков старослужащих содрогался, как лист металла от удара кувалды. Его мир ограничивался сферой в несколько метров радиуса вокруг него и получасом в прошлое и будущее. Все, что было снаружи, не интересовало его, потому что отсутствовало.

Шахов превратился в простое однородное физическое тело без собственного источника энергии, и те, кто обладал энергией, ускоряли его и задавали ему направление, и Шахов по инерции двигался в этом направлении и по инерции выполнял ту или иную работу.

Инерция стала главным его движителем. По инерции он двигался, когда двигали, ел, когда давали, испражнялся, когда разрешали. По инерции он жил.

Он отощал так, что пэшуха сорок шестого размера болталась на нем, как мешок на швабре. Часто ему приходилось менять свои огромные стоптанные сапоги на тапочки, потому что ноги его были съедены «забайкалками» до кости. Вши жрали его тройными пайками с непременной добавкой. Нос, давным-давно — Шахов уже и не помнил, когда — сломанный чьим-то ударом, угрюмо смотрел в сторону, и с кончика его капали мутно-зеленые капли. Уши, разбитые чужими кулаками, гнили, а руки покрылись черной, несмываемой коркой грязи. От него скверно пахло, впрочем в общем запахе строя его запах терялся. В мозгу редко и прерывисто — как зеленые точки на экране осциллографа — пролетали мысли, прозрачные, холодные и ядовитые, как ацетон.

Шахов еще помнил, еще знал, кто он и что, но это знание воспринималось им отстраненно, как будто он со стороны смотрел на кого-то другого, чужого, скучного, неинтересного и ненужного. Шахов просто гнил живьем, и разум его разлагался куда быстрее, чем тело.

Шахов тащил службу.

— …поэтому нашей первостепенной задачей является… э, Рыбаков, мля, не спи — замерзнешь! Ты на политинформации, а не в отдыхающей смене. Баринов, дай Рыбакову в ухо, а то храпит, что я себя не слышу… Так вот, мля, нашей первостепенной задачей является всемерное и повсеместное повышение боевой и политической подготовки для обеспечения необходимого уровня обороноспособности перед лицом нагнетаемой вероятным противником военной угрозы, замполит роты старший лейтенант Бондаренко с облегчением вздохнул и захлопнул конспект политинформаций.

Солдаты занимались тем, чем обычно занимаются солдаты на политинформациях: самые сознательные мирно спали, уткнувшись натруженными лицами в девственно чистые развороты тетрадей, иные, нахмурив в мощном мозговом усилии брови и закусив губу, строчили письма домой, а то просто скучали, пересчитывая зависших на потолке мух, кто-то из старослужащих лениво задирал духов.

Вообще-то солдаты любили политинформации: ведь два раза в неделю до обеда вместо того, чтобы торчать в парке, они имели возможность валять дурака в теплом и уютном «красном уголке».

Замполит обвел равнодушным взглядом аудиторию.

— Э, Лафет, отстань от Цидендонбаева. Ты на политинформации, а не…

— Да на хера он мне нужен, товарищ старшнант, — сделал невинную рожу Лафет.

— Не забывай, солдат, где ты находишься. Сейчас ты должен думать о том, о чем я только что говорил. О повышении боевой и политической…

— А я и думаю, — истово закивал Лафет, снова толкая бедолагу Цидендонбаева, маленького бурятчонка с испуганным лицом.

— Придурки, — покачал головой замполит. — Ваше счастье, что войны нет.

— Почему?

— А то ты не понимаешь, — замполиту хотелось пообщаться. — Вот ты, Лафет, ты не боишься, что если начнется война, те духи, которых ты дрочишь, все-все тебе вспомнят?

— Что это «все»? — наглым голосом поинтересовался Лафет.